Биограф Бенедикта Спинозы Колерус (XVII век) сообщает о философе: "Он любил, в часы отдыха от научной работы, наблюдать, бросив муху в сеть к пауку, жившему в углу его комнаты, движения жертвы и хищника. Иногда, говорят, он при этом смеялся".
* * * * *
Старый мохнатолапый крестовик, почуяв на себе зрачки философа, чуть-чуть, что бывало с ним чрезвычайно редко, заволновался. Понятно: момент был слишком значителен. Вероятно, вследствие этого чисто артистического волнения мастера, две-три нити оборвались и спутались, но, в общем, дело было сделано, как всегда: быстро и чисто. Восемь тонких внутрь вогнутых лапок паука, ступая по туго натянутому плетению паутины, методически, с полной последовательностью, точно перенумерованные в нотной тетрадке с экзерсисами пальцы пианиста, обмотали истерически дёргающееся тело мухи в серебристо-серый ворсинчатый саван. Треугольная головогрудь мастера, с колючими глазками у краев, отыскав на вибрирующем чёрном брюшке мухи нужное место, сомкнула внутри брюшка остро-изогнутые челюсти. Муха дёрнулась было крылышками. Ещё раз. И всё. Тогда-то паук и поднял колючий гранёный глаз кверху: тогда-то глаза паука и зрачки метафизика встретились. На мгновение. А затем: и паук-крестовик, и метафизик, расцепив взгляды, разошлись. Метафизик подошёл к столу у окна; протянул правую руку -- щёлкнула бронзовая крышка чернильницы, зашептались друг с дружкой страницы рукописи. А паук, потерев слегка закровавившиеся передние лапки о пару средних, вполз по влажному бархатистому изумруду плесени в щель, темневшую меж стеной и неплотно к ней примкнутыми трактатами Картезия, Гэреборда и Клаубергуса. Пройдя по сомкнувшим свои лезвия листам к одному из книжных вгибов, паук вобрал в себя, сколько мог глубже, все восемь лапок и замер. Метафизик же у окна писал: "...естественное право простирается во всей природе и в каждой отдельной особи так же далеко, как и сила. Следовательно, всё, что человек осуществляет в силу своих естественных законов, он делает с абсолютным естественным правом, и его право на Природу измеряется степенью его силы". Страницы, падая одна на другую, прикасались буквами к буквам и вследствие этого понимали друг друга. Скрипело перо. И лишь один раз метафизик, оторвав глаза от строк, глянул на паутинные нити в тёмном углу комнаты и улыбнулся. А паук? Прижавшись брюшком к пыльному Клаубергусу, он погрузился в чистое недумание. Философу было чему поучиться у паука, но чему мог научиться паук у философа. Тот, у нервущихся чёрных строк, знал меньше, чем ему было нужно знать. И писал, и писал. Этот же, у нервущихся серых нитей, знал ровно столько, сколько ему должно было знать: он был досоздан до конца, и ему незачем и не о чем было совещаться с шелестом листов манускриптов и печатных томов. Сидя во вгибе фолианта, он наслаждался великой привилегией, издревле пожалованной их старинному и знатному паучьему роду, -- от прадеда к деду; от деда к отцу и от отца к нему, мохнатолапому, -- свободой от мышления.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
timeasmymeasure
no subject
Date: 2010-05-24 05:22 pm (UTC)СПИНОЗА И ПАУК
Биограф Бенедикта Спинозы Колерус (XVII век) сообщает о философе: "Он
любил, в часы отдыха от научной работы, наблюдать, бросив муху в сеть к
пауку, жившему в углу его комнаты, движения жертвы и хищника. Иногда,
говорят, он при этом смеялся".
* * * * *
Старый мохнатолапый крестовик, почуяв на себе зрачки философа,
чуть-чуть, что бывало с ним чрезвычайно редко, заволновался. Понятно: момент
был слишком значителен. Вероятно, вследствие этого чисто артистического
волнения мастера, две-три нити оборвались и спутались, но, в общем, дело
было сделано, как всегда: быстро и чисто.
Восемь тонких внутрь вогнутых лапок паука, ступая по туго натянутому
плетению паутины, методически, с полной последовательностью, точно
перенумерованные в нотной тетрадке с экзерсисами пальцы пианиста, обмотали
истерически дёргающееся тело мухи в серебристо-серый ворсинчатый саван.
Треугольная головогрудь мастера, с колючими глазками у краев, отыскав на
вибрирующем чёрном брюшке мухи нужное место, сомкнула внутри брюшка
остро-изогнутые челюсти.
Муха дёрнулась было крылышками. Ещё раз. И всё.
Тогда-то паук и поднял колючий гранёный глаз кверху: тогда-то глаза
паука и зрачки метафизика встретились. На мгновение. А затем: и
паук-крестовик, и метафизик, расцепив взгляды, разошлись.
Метафизик подошёл к столу у окна; протянул правую руку -- щёлкнула
бронзовая крышка чернильницы, зашептались друг с дружкой страницы рукописи.
А паук, потерев слегка закровавившиеся передние лапки о пару средних,
вполз по влажному бархатистому изумруду плесени в щель, темневшую меж стеной
и неплотно к ней примкнутыми трактатами Картезия, Гэреборда и Клаубергуса.
Пройдя по сомкнувшим свои лезвия листам к одному из книжных вгибов, паук
вобрал в себя, сколько мог глубже, все восемь лапок и замер.
Метафизик же у окна писал: "...естественное право простирается во всей
природе и в каждой отдельной особи так же далеко, как и сила. Следовательно,
всё, что человек осуществляет в силу своих естественных законов, он делает с
абсолютным естественным правом, и его право на Природу измеряется степенью
его силы".
Страницы, падая одна на другую, прикасались буквами к буквам и
вследствие этого понимали друг друга. Скрипело перо. И лишь один раз
метафизик, оторвав глаза от строк, глянул на паутинные нити в тёмном углу
комнаты и улыбнулся.
А паук? Прижавшись брюшком к пыльному Клаубергусу, он погрузился в
чистое недумание. Философу было чему поучиться у паука, но чему мог
научиться паук у философа. Тот, у нервущихся чёрных строк, знал меньше, чем
ему было нужно знать. И писал, и писал. Этот же, у нервущихся серых нитей,
знал ровно столько, сколько ему должно было знать: он был досоздан до конца,
и ему незачем и не о чем было совещаться с шелестом листов манускриптов и
печатных томов. Сидя во вгибе фолианта, он наслаждался великой привилегией,
издревле пожалованной их старинному и знатному паучьему роду, -- от прадеда
к деду; от деда к отцу и от отца к нему, мохнатолапому, -- свободой от
мышления.
1921